«Времена года» — сборник рассказов о разных периодах жизни человека. Весна — юная и стремительная, со свойственными ей ошибками. Лето — зрелость мыслей, чувств и поступков. Осень — мудрая середина жизненного пути, достойно, без ропота несущая свой жизненный крест. Зима — подведение итогов и приготовление к жизни вечной. Ни одна из описанных историй не похожа на другую, но каждая чему-то учит. Здесь и пафос торжества истины, и скорбь о поражающей человека ненависти и лжи.
Для православного христианина особенно будут дороги те рассказы, которые выделяются сугубо церковной тематикой. Именно в них видится непрерывный поток Небесного света и Отеческого тепла, чувствуется биение христианского, а значит, доброго сердца — оно ведь «стучит по-другому»…
Фрагмент из книги «Времена года»
Получка плюс премия
Да, Серёга, не задалась твоя жизнь…
Он злился, нервничал, не хотел слушать, но соглашался в душе — не задалась. Всё пошло наперекосяк с того момента, когда Марина объявила ему, что ждёт ребёнка. Он еле сдержался, чтобы не пуститься в пляс, потом прижал к себе жену так сильно, что сам испугался, ручищи-то у него здоровые, как бы не навредить ребёночку. Его ребёночку…
— Серёж, а может, рано, а? Может, успеем ещё, вся жизнь впереди.
Он даже не сразу понял, о чём она.
— Как рано, Марин? Как рано, если он уже… есть?
Марина горько улыбнулась.
— Есть… Тошнит уже, так, Серёж, противно.
— Потерпи, всё пройдет, а ребёнок останется.
— А может, всё-таки, успеем ещё?
Так и пошло. Сергей радовался, Марина нервничала, жаловалась и — унывала.
Сергей — дальнобойщик. Но не совсем — дально. Обычный его рейс — три дня. За очень дальние расстояния платят больше, но водителя первого класса Сергея Зайцева три дня вполне устраивает. Он вообще-то домосед, с одной стороны. А с другой — очень любит Сергей дорогу. И получается, что жизнь его всегда в приятном ожидании. За баранкой скучает по дому, дома — тянет в рейс. Теперь, когда женился, чуть больше тянуло к Марине.
Долго он её добивался. Марина работала в ювелирном магазине, а он пришёл присмотреть племяннице кулончик на день рождения. Девочка заканчивала школу, а они любят всякие там кулончики.
— Покажите…
Сергей — косая сажень в плечах. Марина — тростиночка. Изящный кулончик на широченной его ладони. Марина засмеялась. Сергей смутился.
— Заверните…
Опять хохот.
— В коробочку положу, мы золото в газету не заворачиваем.
Языкастая. Посматривает на него кокетливо. Пепельные волосы, чёрный тоненький свитерок. И тоже - кулончик. Малюсенькая капелька — слезинка на изящной цепочке. То ли слезинка, то ли росинка.
— А такие, как у вас, есть?
— Таких как у нас нет, — опять засмеялась и кокетливо вскинула на него серые смелые глаза.
— А завезут когда?
— Заходите…
Он и стал заходить. Придёт, поздоровается, потолкается у витрин с золотом. Уйдёт, придёт снова. Долго ходил. Уже и охранник не напрягался: здоровый, в кожаной куртке — это Маринкин. Марина разрешала провожать. День за днём.
Вот и явился один раз — сплошная решительность:
— Покажите мне, девушка, вон то колечко…
— Слева которое?
— Слева дешёвое, мне вон то, подороже.
— Это очень дорогое.
— Покажите, сказал.
— И зачем оно вам, неженатому?
— Жениться надумал.
— Поздравляю…
— А я тебя поздравляю. Когда в загс пойдём?
Семейная жизнь Сергею сразу пришлась по душе. Он торопился домой из рейса всегда отоваренный.
— Марин, луку взял десять килограммов, пусть будет, чтобы уже не думать. Куры дешёвые на разъезде, где птицефабрика. Кинь в морозилку. У нас картошки нет, Марин, надо пару мешков следующим рейсом.
— Заботливый ты мой…
Хорошо жили. Детей ему очень хотелось. И вот — дождался. Вернулся из рейса, жена от слёз опухшая.
— Врачи сказали — двойня… Серёж, представляешь, двойня! Я повешусь, я не выдержу, я не хочу!
А он обрадовался. Сразу — двое! Коляски такие специальные есть, широкие, он видел. Надо поспрашивать, где такие продают.
Не пришлось поспрашивать. Сергей отправился в очередной рейс, а Марина… Вернулась она из больницы подурневшая, бледная. Перестало её тошнить и ничего она уже не боялась. Разве только разговора с мужем.
Сергей не мог поверить, что Марина говорит правду.
— Что ты сделала? Ты шутишь? Ты шутишь…
Не задалась твоя жизнь, Серёга… Как карточный домик рассыпалось недолгое благополучие. Он ушёл из дома.
— Серёжа, у нас ещё будут дети…
— Ты свободна. Такая жена мне не нужна.
Теперь он один. Перебрался к матери. Говорить ей о случившемся он не стал, сказал, что Марина ему изменила, а он не простил. И была правда в его словах…
Друзья утешали:
— Серёга, какие твои годы… Найдёшь ещё себе, семерых родит. Ну, давай за тебя…
— Мужики, ведь я всё в дом, думал, родит, куплю ей серёжки с бриллиантами. А она! Она двойню загубила! Моих детей на тот свет отправила!
Он бил себя в могучую грудь и по-детски плакал. После выпитого становилось легче. Ненадолго. Потом опять тяжёлым свинцом давила на сердце непоправимая его беда. Куда от неё деться?
— Наливай, Серёга, надо тебе расслабиться….
Сергей человек разумный, и он — испугался. Много он повидал среди шофёрской братии любителей расслабляться. Хорошо знал, чем всё это кончается. Он умеет принимать решения, дальнобойщик Сергей Зайцев. Он сказал себе: «Хватит».
«Время лечит», — говорят в народе. Время действительно притупляет боль, и она потихонечку размывается, уходит её острота, её нестерпимость. А может, она не уходит? Может, она хоронится в укромном месте? Глубоко-глубоко, будто нет её. До срока.
Сергей прокручивал случившееся сотни раз. Но всегда после привычных и таких справедливых обвинений против Марины приходило к нему очень нежелательное, очень мучившее его чувство собственной вины: это он недоглядел. Ведь знал, что Марина не хочет рожать. Ему бы пригрозить, ему бы закрутить гайки, чтобы по струнке ходила. А он — куры, картошка, лук… Погряз по уши в хлебе насущном, вот главное и прошляпил. Теперь ничего не исправить. Но как жить со страшной виной?
Не знал Сергей — как. Не знал он и где хоронится его боль. А она то и дело просыпалась, только удобного случая ждала.
— Серёжа, звонил Вадик, твой друг армейский. Сын у него родился, Русланом назвали.
— Мам, я поздравлю, позвоню.
И — заныло: «Моим бы сейчас уже четыре было».
Он возвращался из рейса. Проливной дождь. При въезде в город, за кольцом, — одинокая женская фигура. Притормозил.
— Спасибо, думала, уже никто и не подберёт.
С мокрого плаща капает. Волосы прилипли ко лбу. Голос глухой, негромкий:
— До центра подбросьте, там недалеко, добегу.
— Адрес говори. Добежит она… По такой погоде.
— Правда холодно. В этом году рано захолодало. С утра вроде ясно было, я и поехала. К мужу, на кладбище. Два года как умер, — вздохнула горько, — говорят, время лечит, а мне хоть белугой вой, никак не могу свыкнуться, что нет моего Игорька. Он, знаете, какой был? Самый лучший на свете.
Женщина говорила спокойно, без жалостливых ноток. Ей, видимо, очень хотелось выговориться.
— Я замуж за него выходила, на седьмом небе была. Думала, одно счастье через край, одно только счастье. Забрал Господь, — опять вздохнула. — Я как себя успокаиваю: говорю, пожила женой, теперь вдовой поживи.
— Ещё выйдешь замуж, какие твои годы…
— Никогда! Даже думать об этом не хочу. Разве такой, как Игорь, ещё есть? Он же детей спас, если бы не он, я бы такого натворила, дура непутёвая.
Боль, боль, ты только ждёшь удобного случая.
— Как понимать — детей спас?
— Да, спас! Врачи сказали, ждите двойню, а у меня паника. Испугалась. А Игорь… Вас как зовут? Сергей? Так вот, Сергей, мой Игорёк, Царство ему Небесное, сказал мне пару ласковых, как припечатал, я и притихла.
— Дальше! — почти крикнул Сергей, вцепившись в руль.
— Почему вы на меня кричите? — в голосе женщины не было раздражения, только удивление.
— Дальше рассказывай.
— А что дальше рассказывать? — горько вздохнула попутчица, — нет больше моего Игорька. Инфаркт. Обширный. А ведь и не жаловался никогда.
— Про детей расскажи.
— Костик и Коленька, им уже по четыре. На отца похожи! Только у Коленьки на правом ушке маленькая родинка. У Игоря родинки не было. Ой, остановите, мне здесь, у детсада.
— За детьми?
Кивнула.
— Я отпросилась с работы пораньше — и на кладбище. Знаете, Сергей, всегда легче, когда к Игорьку схожу. Дети уже, наверное, заждались. Сколько я вам должна?
— Да ладно, должна она…
— Вы добрый, спасибо вам. Игорёк у меня тоже очень добрым был, да я не ценила.
— Живёшь где?
— У гастронома «Октябрьский», туда маршрутка ходит.
— Знаешь что? Раз я такой добрый, как ты говоришь, забирай своих пацанов. Подброшу.
— Ой, спасибо, а то дождик…
Побежала, путаясь в длинном плаще.
Сергею нужна была передышка. Женщина даже не подозревала, какую соль сыпала на рану Сергея, рассказывая ему про свою жизнь. Интересно, будет Марина, если с ним, не дай Бог, что случится, горевать о нём? Скажет ли: «Он добрый был, да я не ценила»? Пустое, всё пустое. Марина ему уже не жена, а детей своих он не уберёг.
— Костик, Коленька, быстро, добрый дядя довезёт нас до дома. Женщина подсадила детей в высокую кабину. Одного — на руки, другого — почти под локоть к Сергею.
Интересно им в машине.
— Ты правда добрый? — спросил тот, что под локтём.
— Сущая правда. Меня знаешь как зовут? Заяц.
— Ты не заяц, ты дядя.
— Я дядя по фамилии Зайцев.
Женщина тихонечко засмеялась:
— А мы Волковы. Игорь так и звал меня: моя волчиха.
— А детей, наверное, волчатами?
Улыбнулась грустно:
— Он детей любил. Таких отцов поискать. Игорь, Игорь, что ты натворил, куда мне теперь с твоими волчатами?
— Мама, не надо про папу, ты плакать будешь, — захныкал мальчик на коленках.
— Не буду, не буду, вот сейчас приедем, сварю вам супчик, вкусненький…
— Продукты есть? — неожиданно для себя спросил Сергей.
Женщина посмотрела на него строго, даже высокомерно.
— У нас всё есть, не беспокойтесь. Приехали… Скажите дяде спасибо.
— А ты пойдёшь к нам есть супчик? — спросил один.
— Ты нас ещё покатаешь? — спросил другой.
— Дядя супчик не любит и катать вас больше не будет, он уезжает далеко-далеко.
Небольшой домик в глубине сада. Дорожка к нему среди жёлтых, растрёпанных дождём хризантем. И пошли они по этой дорожке, мама и два мальчика-близнеца. Впереди Коленька, за ним Костик, или — наоборот.
Сергей понял, почему женщина вдруг так осерчала: она решила, что я к ней клеюсь. Есть ли у вас продукты? Кто за язык тянул? Это он так, по доброте. А она сразу себе нафантазировала. Да она совсем мне не нравится. «Серенькая мышка», простенькая, невзрачная, глаза, какие у неё глаза, он не заметил. Вот у Марины глаза… Ясные, большие. Но — всё. С Мариной - всё. Его решение окончательно и бесповоротно. Но почему так беспокойно на сердце Сергея Зайцева? Почему отказался он от приготовленного матерью ужина, почему не стал смотреть футбол, почему лёг пораньше, вернее, ушёл в свою комнату под предлогом, что пораньше ляжет? Дети. Костик и Коленька. Не поймал он тот момент, когда обожгла мысль-догадка: это его дети. Не Игоря, а его, Сергея. Дети вместо тех, которых он не уберёг. Ему даётся шанс исправить непоправимое. Единственный шанс в жизни. С него спросится за этих детей, и, может быть, этим спросом простится содеянное. Сергей чувствовал, что в эту минуту вершится в его душе — важное. И оно, это важное, поменяет его жизнь, поменяет его самого. А ещё знал Сергей Зайцев, что нет во всём мире человека, которому он мог бы рассказать об этом новом его состоянии. Ну и ладно. Языком трепать о пустом можно. О серьёзном лучше молчать.
Как всё-таки правильно, что он ни с кем ничего не обсуждал. Его бы точно назвали безумцем. Но Сергей - человек серьёзный. Оказывается, строить мосты он может так же решительно, как их жечь.
Но что делать, что? Женщина дала ему понять… Она его на порог не пустит. Начнёт к детям ходить — милицию вызовет. С кем, с кем посоветоваться? С умным, рассудительным, чтобы ума палата. Сменщик мужик серьёзный, но он только у виска покрутит: «Серёга, тебе лечиться надо», — скажет. А может и правда, он болен? Ведь говорят, когда у человека сносит крышу, он этого не понимает. Он уверен, что здоров. «Может и я… Вроде соображаю, как надо. Вот накрываюсь одеялом, одеялом ведь, а не чугунной сковородкой, вот закрываю глаза. Спать, спать, утро вечера мудренее».
Встал с больной головой. Стал бурчать на мать, кое-как перекусил и — в рейс. «Крепко за баранку держись, шофёр…» — мурлыкал себе под нос через силу, только бы отвлечься от главной его думы. Не отвлёкся. Дума… Дума настырно лезла в мозги, Сергей даже струхнул: «Надо всё-таки к психиатру». Потом представил вдруг, как он ведёт детей в цирк.
— Мороженое, купи мороженое, — просят Костик и Коленька хором.
Покупает.
— Понемногу, а то горло заболит.
«Нет, надо говорить «горлы», а не «горло». Пацанов двое, значит — два горла. Так, по-моему, не говорят… Фу, дурак, совсем спятил». Уже и обратно ехал, а всё при думах.
В придорожном кафе выпил кофе.
Пожилая, на ревматических ногах, буфетчица тётя Маня:
— Сергуня, что невесёлый такой?
— Тётя Маня, у вас сколько детей?
— У меня уже внуков четверо, а детей двое, больше Бог не дал.
— А хотела?
— Очень хотела, Сергунь. Дети — Богом посылаются. По грехам моим Бог и сказал, что хватит.
— Богом посылаются… Значит, если Бог послал, значит — твои?
— А чьи же, Сергунь, твои, конечно…
— Богом посланные… Ты это точно знаешь?
И он — рванул. Сделалось на сердце дерзко. И — весело. Ему казалось, искрят покрышки — так гнал. У развилки рядом с птицефабрикой тормознул. Взял пару кур. Подумал, ещё пару взял. По дороге купил картошки, килограмм зефира, яблок.
Возле домика с хризантемами пробежал по телу холодок. «Ничего, ничего… Мужик я или кто?» Увидел. Её. Сгребала в кучу мокрую, потемневшую листву.
— Можно тебя на минуточку?
Узнала. Подошла. Напряжённая, колючая.
— Я продукты привёз. Детям. Ты… замуж за меня выходи, детей твоих воспитаю. Получка, премия, нормально выходит. Не думай, я не пью, по праздникам иногда, с ребятами…
— Что вам от меня надо! У меня горе, а вы, а вы… Убирайтесь! Не хочу видеть! Зачем я только в вашу машину села! Думаете, вдова, смеяться надо мной можно? Ещё раз явитесь, милицию позову!
— Не кричи. Я ведь не бандит, причём тут милиция? Продукты забери, детям купил, Костику и Коленьке, — он стал выгружать мешок с картошкой, женщина подскочила к нему, давай толкать:
— Не нужна мне ваша картошка, мы не нищие, у нас всё есть!
Сергей достал пакет с курами.
— Заберите!
Сверху, на кур, положил зефир и яблоки.
— Ничего не возьму, пусть лежит здесь, пропадает.
Через пару часов быстренько проскочил мимо дома. Продуктов не было.
В прекрасном расположении духа вернулся домой. Навернул макарон с тушенкой. Пошёл в детский сад.
«И снова бой, покой нам только снится». Где-то слышал, запомнилось.
Костик и Коленька стояли у ворот, ждали маму.
— Здорово, мужики!
— Ой, дядя Заяц, а мама сказала, что ты уехал.
— Приехал. Привёз вам зефиру, яблок.
— Давай!
— Дома. Мама даст. А что вам ещё купить?
— Мороженое…
— Солдатиков!
— Велосипед!
— Давайте начнём с солдатиков, завтра привезу.
С солдатиками. У ворот. Мальчишки переглядываются.
— Мама не разрешила с тобой разговаривать. Ругается…
— А давайте не разговаривать. Я вам солдатиков, молча, а вы мне даже спасибо не говорите, молчком взяли и пошли. Мама спросит — разговаривали? А вы правду говорите — нет, мы молчали.
Засмеялись близнецы. По упаковке солдатиков и — молча, бегом — обратно.
Да, это был действительно бой. Но бой, который давал силы и убеждал Сергея, что он на правильном пути. Любовь мальчишек он завоевал быстро, это было нетрудно. А вот с мамой… Всё правильно. Как она должна себя вести? Броситься на шею: «Спасибо, благодетель, спасибо, добрый волшебник!» У неё действительно душа — сплошной синяк, мужа схоронила любимого. Эх, нам бы только поговорить…
И разговор состоялся.
В очередной раз он подвёз продукты и оставил их на ступеньках веранды. Обычно она не выходила, а тут вышла, поёживаясь от лёгкого морозца:
— Зайдите на минутку, надо поговорить.
Мальчишки с лету — к нему. Глазёнки озорные, но на маму косятся.
— Дети, нам надо поговорить, марш в свою комнату.
А им весело! Мама пустила Зайца!
Сергей взял ситуацию в свои руки:
— Если будете сидеть тихо, пойдём в цирк.
Женщина волновалась. Голос её дрожал.
— Сергей, вы хороший человек, но я… не люблю вас. Я однолюбка, Игорь — и всё, ничего с этим не поделаешь. Не тратьте на меня время, устраивайте свою жизнь. У вас будут свои дети.
«Как она волнуется, бедная. Вот-вот расплачется. Прижать бы её к себе, да двинет, обязательно двинет».
— У меня есть дети. Костик и Коленька. Я давно собирался сказать тебе, ты всё слушать не хотела, что это… мои дети.
Смотрит в ужасе. Губы дрожат.
— Я всё объясню. Не перебивай.
Он стал торопливо рассказывать ей о своей жизни, о жене. О не родившихся двойняшках. О том, что он очень любил жену, но узнал, что она сотворила — как отрезало. О том, что извёлся от чувства вины перед не увидевшими Божиего света детьми. А тут она, со своими сиротами. Понял — это его дети, они посылаются ему вместо тех, не родившихся.
Молчала.
— Это мои дети. Я тебя не неволю, ты как знаешь. Тяжело тебе, понимаю, любимого человека потеряла. Но позволь мне быть просто отцом твоим… нашим детям. Не замуж я тебя зову, прошу — не гони меня от детей. Вот и всё.
Встала. Подошла к окну. Захлюпала. Пусть поплачет. Но мальчишки стали виснуть на ней, тыкаться в юбку.
— Мама, не плачь, мамочка…
— Заяц, почему мама плачет?
— Мама хочет с нами в цирк, возьмём?
И поехали они в цирк. А в антракте, когда Костик и Коленька долизывали по второму эскимо, Сергей спросил маму:
— Тебя зовут-то как?
— Марина.
Вот тебе, Серёга, сюрприз! Вот уж действительно нарочно не придумаешь! Расскажу кому, не поверят.
— Мою жену тоже Мариной звали…
Взглянула смущённо. Даже порозовела слегка, он сделал вид, что не заметил.
— Давайте, Сергей, на ты.
— Я давно на ты, а ты всё выкаешь. Разве мать моих детей должна отцу выкать?
Началось второе отделение. Клоуны такое вытворяли!
Дети покатывались со смеху.
Посуду мыть не будем
«Знаете ли вы украинскую ночь?!» — восклицал восторженно Гоголь. И я воскликну вслед за ним: знаете ли вы пицундскую ночь? Когда звёзды до страха близки и ярки, когда бархат темноты нежен и невесом, когда зависшая на ветках мандаринов тишина не случайна и любой резкий звук неуместен и оскорбителен. Как можно уйти от этой тишины, как можно прервать её шарканьем по лестнице и скрипом кровати, как можно вообще спать в эту просто так дарованную ночь? За подарки благодарят, только безнадёжно невоспитанный человек отвернётся от подарка. Мы — воспитанные. Мы — благодарим. И — не расходимся, хотя уже хорошо за полночь и завтра нам чуть свет на службу в Новый Афон.
Тихо беседуем. Ночь, её красота и таинственность, диктует свои особые темы. О дневных попечениях толковать не хочется, сердце не принимает их, хотя они крутятся совсем рядом и норовят найти лазейку и вползти. Лена вспоминает поездку в Грецию, Зоя — сошествие Благодатного Огня в Иерусалиме, художник Виталий Рыпаленко слегка печалится о ненаписанных пока этюдах, Ниночка, его жена, успокаивает: «Напишешь, всё успеешь, не горюй». А Инна тихонько начинает петь свою песенку про наше ущелье. Мы все знаем её и подхватываем, конечно, тихонечко. «Морем умытые, галькой шурша, может впервые живём не спеша…»
А на мойке ворох грязной посуды. За целый день накопили, думали, перед сном, а тут такая ночь! Как только моей возвышенной души коснулась мысль о грязной посуде, она, душа, брезгливо поморщилась.
— Ты что морщишься? — спросила шёпотом сидящая рядом Серафима.
— Тебе показалось.
Кому хочется быть захваченным врасплох?
И вдруг звонкий голос (какая разница чей):
— А давайте не будем сегодня мыть посуду!
— Правильно!
— Давайте!
— Завтра с утречка и помоем!
Славно придумано. И — опять неспешные разговоры, и опять светлая радость оттого, что рядом друзья, с которыми излишни лукавство и надуманность.
Но спать всё-таки надо. Мы желаем друг другу спокойной ночи и расходимся по своим комнатам. Шаги по лестнице, где-то хлопнуло окно, где-то ключ долго не мог попасть в отведённую ему лунку, где-то кто-то кому-то что-то сказал негромко, где-то скрипнула дверца шкафа. И — заснул мой дом сном здоровым и крепким. Да и что не спать нам, ведь мы ничего не задолжали прожитому дню. А посуда… Настырная мысль сначала для порядка поосторожничала, а потом — разошлась, не уймёшь. Грязная посуда, целая раковина — называется, хозяйка. Только нерадивые хозяйки оставляют посуду до утра… Ворочаюсь с боку на бок. В окно таращатся звёзды, любопытно им, чем кончится дело.
Встаю. Иду мыть посуду.
Темень — хоть глаза выколи. Уличный фонарь выключен. Мне надо осторожно, дабы никого не разбудить, преодолеть путь по ступенькам (не свалиться бы) до нижней террасы, а там завернуть за душ, где большая раковина с грязной посудой. Так… Ступеньки одолела. Правда, один раз громко скрипнула половица, но дом тихо и безмятежно спит, слава Богу. Теперь во двор. Какой странный звук. Будто скребёт кто-то по крышке кастрюли. Крыса… Скорее всего. Дождалась, когда все угомонились, и хозяйничает. Сейчас я её… Беру палку и резко хлопаю по умывальнику. Мой хлопок и женский писк «ой, мамочки!» — почти одновременно. Этот голосок не спутаешь. У мойки, в ужасе прижавшись к бамбуковой стене веранды, — Нина, жена художника Виталия Рыпаленко.
— Ты что здесь делаешь?
— Посуду хотела помыть. А ты?
— Я тоже.
Смеёмся, прикрывая рот ладонью. Потом принимаемся за дело. Включаем фонарик, видно плохо, но лучше, чем без него.
Осторожные шаги по ступенькам вниз.
— Ещё одна Золушка, — хихикаем и гасим фонарик.
И правда. Через минуту к раковине, крадучись, пробирается Светочка Никанорова. «Здрасьте, присоединяйтесь».
На втором этаже зажигается свет. Виталий. Хватился, а жены нет. Открывает окно:
— Нина, ты где? — шёпотом.
— Здесь я у мойки, спи, всё хорошо.
— Не понял. Зачем у мойки?
— Посуду мою. Сам говорил, не оставляй грязную посуду.
— Нинуля, ты что?
Знаете ли вы пицундские ночи? О, вы не знаете пицундских ночей.
